Автор о себе: «Родился в 1938 году в Севастополе, окончил в Ленинграде Высшее военно-морское училище инженеров оружия, в Москве — 1-й Московский институт иностранных языков (факультет английского языка). В последние годы перед выездом в ФРГ служил в Ленинграде — в военном представительстве. Помимо основной работы занимался переводом специальной литературы, имевшей отношение к ведомству, в котором работал.
Увлёкся историей ещё в детстве, севастопольские бастионы к тому располагали. Состоял в Географическом обществе - отделение истории географических знаний. Массу времени по вечерам проводил в архивах, Центральной военно-морской библиотеке в Инженерном замке, Публичной библиотеке, библиотеках Географического общества, Академии художеств и других. Иногда писал и публиковал статьи в журналах и газетах. После службы (капитан 2 ранга в отставке) преподавал английский язык в техникуме. В Германию эмигрировал в 2004 году».
АЛЕКСЕЙ БУТАКОВ
Фамилию Бутаковы в русском флоте носили многие поколения моряков. Самыми известными из них были пять братьев: Алексей, Григорий, Иван, Дмитрий, Владимир. Их отец, Иван Николаевич, боевой офицер, дослужился до звания вице-адмирала и ещё при своей жизни увидел чёрных адмиральских орлов на погонах сыновей. Женился он в 39 лет на молоденькой симпатичной весёлой немке, которую звали Каролина, дочери Карла Кристиансона, артиллерийского полковника. Ивану Николаевичу на жену повезло, она была умна, образована. Каролина вышла замуж за капитана 2 ранга Бутакова по любви. Всё это чувствуется в её письмах сыновьям, сохранившихся в архивных делах их семейного фонда в Российском государственном архиве ВМФ.
Старшего сына, родившегося в 1816 году, назвали Алексей. Крестили мальчика в Кронштадском Андреевском соборе. Об Алексее чаще всего вспоминают как об исследователе Аральского моря и человеке, по доброму относившемуся к сосланному в Оренбургский край поэту и живописцу Тарасу Шевченко, причём последнее порой подаётся как главный поступок всей его жизни. Сомнительно, чтобы сам Алексей Бутаков придавал такое значение взаимоотношениям с Шевченко, какое ему приписывали советские историки. Если судить по его переписке, то это был лишь эпизод, и не самый для него значительный. При всём уважении к Кобзарю, Алексей Бутаков был личностью не меньшего масштаба, но с иным, чем у бывшего крепостного Шевченко, уровнем культуры и воспитания, а таланты моряка проявились в других областях.
Похоже, что судьба сына была определена сразу после рождения. До двенадцати лет его воспитывала мать, отец дома бывал редко, постоянно находясь в плаваниях. Но таком возрасте, и даже раньше, в дворянских семьях уже решали дальнейшую судьбу детей. Собрав все необходимые справки и заручившись ходатайством начальства, отец, имевший тогда звание капитана 1 ранга, отвёз Алексея в Морской кадетский корпус. Судя по всему, заслуги Ивана Бутакова были настолько хорошо известны царю, что Николай 1 распорядился принять его сына «не в очередь» и на казённое содержание. За учёбу многих кадетов платили их родители, причём деньги по тем временам немалые.
О нравах тогдашнего Морского корпуса мы уже писали. Нужно отдать должное Алексею, нравственные начала, заложенные в семье, он сохранил на всю жизнь. Учился Бутаков неплохо, был в первой десятке по успеваемости. Но лучше всех на их курсе учился и был выпущен досрочно Николай Краббе, судьбы этих однокашников в будущем пересекутсяКогда Алексей перешёл на последний курс, в Морской корпус поступил его брат Григорий. Разумеется, старший опекал и помогал младшему. Если посмотреть списки воспитанников Морского корпуса, то братьев из разных семей там училось немало. Семьи были многодетными, рождаемость регулировалась только длительностью пребывания отца семейства в море, поэтому удивляться не приходится.
Лучших выпускников направляли после окончания курса Морского корпуса в недавно созданный адмиралом Иваном Крузенштерном офицерский класс. Молодые офицеры занимались по особой программе в здании корпуса, совершенствуя свои знания в науках. Выпускники офицерского класса получали преимущества при назначении на первую должность, и для них сокращался срок выслуги в звании мичмана. Это звание присвоили Бутакову 21 декабря 1832 года.
После окончания офицерского класса у Алексея началась служба на корветах Балтийского флота. Не сказать, чтобы он стремительно продвигался по службе. Очередное, лейтенантское звание, получил через шесть лет.
Служил Алексей Бутаков добросовестно, с матросами обращался по-человечески. В письме отцу 25-го ноября 1837 года, явно ожидая похвалы, сообщал: «В самом деле, я не следую правилам наших нынешних дисциплинистов в обращении с командою и оттого меня однажды спросил мой нынешний командир корвета: «Отчего на вашей вахте люди работают лучше и усерднее, нежели на прочих?» … добром можно заставить работать лучше, нежели палкой».
Служба на Балтике была неинтересная: большую часть года проводили в Кронштадте. Летнее время навигации проскакивало незаметно, да и плавали недалеко. Осенью возвращались в Кронштадт, где мучило постоянное безденежье. Жалование составляло всего 600 рублей ассигнациями, причём в течение первых двух лет после выпуска высчитывали по 100 рублей в год за разбитую посуду в Морском корпусе, потерянную форму, полотенца, книги, ручки и даже за розги, которыми, надо отдать справедливость, пороли при Крузенштерне гораздо реже.
Снимать в городе квартиру одному было не по карману, как правило, жили по три-четыре человека. Бутаков снимал жильё на паях с другим мичманом, графом Ламсдорфом. Молодые офицеры постоянно находились на дежурствах в казарме, на судне, стоявшем у стенки, в порту, заступали в караул, который несли в арестантских домах. Жили впроголодь. Чай пили не всегда, обед готовили вестовые, без всяких разносолов, щи да каша. Вестовые по возрасту были гораздо старше своих начальников, умудрённее жизнью, поэтому относились к ним как няньки. Когда граф и потомственный дворянин сидели совсем без денег, приносили господам чего-нибудь поесть из казармы. Иногда давали жизнерадостным мичманам дельные советы: «Вы бы, барин, от хозяйской дочки подальше держались, а то, неровён час, и под венец подведут». Вечно голодные мичманы исправно посещали знакомых и друзей родителей, там всегда угощали обедом или ужином. При этом старались избегать тех семей, где имелись дочери на выданье.
Алексею легко давались иностранные языки. Ещё в корпусе он прекрасно освоил английский и французский, считавшиеся тогда необходимыми для моряков. Немецкий в семье все хорошо знали благодаря матери. Его привлёк итальянский язык, он изучил его самостоятельно, а позже к итальянскому добавился португальский. Знание языков помогло найти дополнительный заработок. Как выражался Алексей, «прибыль воды в мои пустые карманы». Кто-то предложил Бутакову заняться переводами. Он попробовал, и получилось. Стал регулярно печатать переводы в «Сыне отечества» и в «Библиотеке для чтения». Но не только литературное творчество занимало всё свободное время. Интересы у него были разносторонние, связанные с профессией и географическими науками.
В 1837 году в России построили первую железную дорогу между Петербургом и Павловском. Впечатление она произвела на жителей примерно такое же, как на автора этих строк и его товарищей по военно-морскому училищу, открытие первой линии ленинградского метро. Разумеется, Бутаков не удержался от соблазна прокатиться по ней. Впечатления от поездки, вокзала, ресторана, парка, иллюминации подробно описал родителям, упомянув и о часовых, расставленных через каждые 100 саженей вдоль железной дороги. Наверно цветные металлы тогда на дороге украсть было гораздо сложнее, чем сейчас.
Наступил 1838 год. Алексей Бутаков подумывал о переходе на Черноморский флот, когда его перевели служить с «придворного», как он его называл, фрегата «Кастор», обслуживавшего царский двор, на пароходо-фрегат «Богатырь». Это чудо корабельной техники, с огромными гребными колёсами и густыми клубами дыма из трубы, было первым паровым фрегатом, построенным в России. Плавать на нём было мучением: запас угля маленький, а пожирала машина его много, только и занимались погрузкой топлива. На верхней палубе вечно всё было в копоти и саже. Приходилось постоянно везде отмывать и отскребать чёрную грязь, к тому же и у офицеров, и матросов из-за дыма и летевшей сажи без конца воспалялись глаза. Тем не менее, это было тогда новейшее судно, и служба на нём считалась почётной. К тому же брат Григорий, с которым он посоветовался по поводу перевода на Черноморский флот, категорически отсоветовал ему это делать. Доводы брата были столь убедительны, что Алексей больше к этой теме не возвращался.
Назначению на «Богатырь» Бутаков был обязан своему бывшему командиру, капитан-лейтенанту Андрею Юнкеру, который, как писал родителям Алексей, «во-первых, сделал из меня порядочного морского офицера, а, во-вторых, накричал обо мне весьма и каждому, что я только звёзд с неба не хватаю». Но будущее показало, что Юнкер был не добрым ангелом-хранителем, а сущим дьяволом.
В том году отправлялся в кругосветное плавание транспорт «Або». По традиции, командиру предоставлялось право самому выбрать себе заместителя, старшего офицера. Командиром транспорта назначили Юнкера и он, хорошо зная добросовестность Алексея Бутакова и преследуя собственные интересы, предложил его кандидатуру, которая была утверждена.
В ту пору дальние плавания случались редко, попасть в них было большой удачей. Не только потому, что моряки приобретали бесценный опыт, – это было хорошим стартом для дальнейшего карьерного роста. По окончании кругосветки, как правило, щедро раздавались орденские и денежные награды, длительные отпуска. Это было вполне заслуженно и справедливо, потому что каждое подобное плавание для его участников было суровым экзаменом на прочность. Иногда суда попросту исчезали без следа. О том, что с ними случилось, можно только догадываться – моря и океаны бережно хранят свои тайны.
Контр-адмирал Иван Бутаков, узнав о распределении сына, приехал из Николаева в Петербург, чтобы попрощаться с Алексеем перед кругосветным плаванием, дать ему последние советы и напутствие. Второй целью поездки адмирала в столицу было поспособствовать назначению Ивана, который заканчивал Морской корпус, на Чёрное море, где уже служил второй по возрасту сын Григорий. В семье Бутаковых было девять детей: пять сыновей и четыре дочери. Все сыновья в положенный срок поступили учиться в Морской корпус, но после его окончания пути их разошлись.
Никогда не загадывай заранее. Зря так радовались Бутаков и другие счастливчики, попавшие на «Або». Счастье обернулось большой бедой, наложившей отпечаток на всю последующую службу Алексея и его товарищей и, в какой-то степени, искалечившей их судьбы.
Андрей Юнкер был опытный и смелый моряк, плавал на многих судах, прослужил на флоте двадцать лет. Казалось бы, всё прекрасно, кроме одного – за ним тянулся шлейф славы редкостного прохвоста.
Отправляясь в кругосветное плавание, капитан обязан сам лично проверить готовность экипажа, судовые запасы, как укладывается груз в трюм, не будет ли смещаться во время сильной качки. И если бы только это! Обязанностей у любого корабельного офицера – о капитане вообще умолчим – ровно столько, чтобы он не мог их выполнить, даже работая круглосуточно. К изумлению экипажа, командир перепоручил капитанские обязанности Алексею Бутакову, будто у того не было собственных, и благополучно убыл с оказией в столицу, где предался всем известным порокам. Бутаков чувствовал себя обязанным Юнкеру и, благодарный ему за своё назначение на судно, работал за двоих.
Искать ангелов среди моряков – занятие бесполезное, но здесь, как показали последующие события, в роли капитана оказался сам нечистый.
Молодые офицеры с «Або» получили воспитание не в пансионе благородных девиц. Сами были не прочь погулять, но всему своё время. На первом месте у моряков всегда стояла служба. Поэтому капитана осуждали не за кутёж в столице, а за неисполнение своих обязанностей.
В редкие свободные часы во время подготовки транспорта к плаванию молодёжь активно отдыхала. Деньги летели, как осенние листья. Юнкер иногда наведывался в Кронштадт, но не за тем, чтобы заняться делом, а чтобы заглянуть в денежный сундук. В те времена командиру корабля при отправлении в кругосветное плавание выдавали сразу кругленькую сумму в звонкой монете и в векселях самых известных банков мира. В неё входили двухгодичное жалование офицеров и команды, деньги на закупку продовольствия, медикаментов, на ремонт и экстраординарные расходы. Судовой денежный сундук хранился у капитана, и охранял его у дверей капитанской каюты часовой.
Лейтенанты и мичманы пользовались его появлением, чтобы занять у командира денег в счёт будущих периодов выплат жалования. Дело это не вполне законное, и капитан-лейтенанту следовало бы приструнить подчинённых. Но Юнкер никому не отказывал, вёл себя как Аладдин, обнаруживший пещеру с золотом, деньги выдавал охотно, даже поощрял: почему бы и не погулять, дело молодое, вот, мол, я в ваши годы…
Разница заключалась в том, что Юнкер проматывал казённые деньги, а лейтенанты и мичманы – своё будущее жалование. Капитан-лейтенант давал в долг с лёгкостью необыкновенной, как будто денежный сундук был бездонным. Часовой у капитанской каюты, охранявший казну, был бутафорией, защитить её от главного расхитителя он не мог.
Перед отправлением из Кронштадта моряки по инициативе Юнкера закатили грандиозный прощальный обед. Готовили повара, доставленные из Петербурга. Присутствовало множество друзей и знакомых. Обошлось это удовольствие в 3000 рублей – сумму невероятную по тем временам. Цыганский хор и дамы полусвета помогли морякам расстаться с остатками лейтенантских и мичманских жалований.
Теперь все сидели на крючке у капитана. Даже если б кто и захотел в будущем списаться с корабля – это было исключено. Все были по уши в долгах у Юнкера. Отдавать же было нечем.
5 сентября 1840 года пароход «Геркулес», вся мощь которого заключалась в его гордом имени, взял «Або» на буксир и, извергая огромные клубы дыма, натужно потащил транспорт до Толбухина маяка. Там вступили под паруса.
Первой портовой стоянкой был Копенгаген. Обычно у датчан покупали недостающие карты, навигационные инструменты, пополняли провизию. От силы это занимало дня три.
Юнкер убыл на берег и …пропал. Следы его нашлись через две недели в шикарнейшей гостинице города. О том, как он пировал и каким оказался щедрым, с восторгом и завистью поведали морякам «Або» офицеры с английского фрегата, которым повезло оказаться с ним в одном ресторане. Весь остальной экипаж скучал на судне. Плавание только начиналось, а от жалования осталось меньше половины. С пустыми карманами на берегу делать было нечего.
Наконец объявился не совсем протрезвевший капитан. Он отдал Бутакову приказание выйти в море, а сам удалился в каюту отсыпаться, возложив на Алексея свои обязанности. Плавание продолжилось. 10 октября пришли в Портсмут. Северное море крепко потрепало судно, поэтому работ по устранению повреждений от шторма хватило и команде, и портовым служащим.
Провизию поставлял англичанин Джон Кеттлер, незамедлительно пожаловавший на судно в день его прихода в гавань. Солидный полный джентльмен предъявил пачку рекомендательных писем от русских капитанов. Но едва ли все их стоило показывать: некоторые рекомендации написали большие шутники. С крепкими морскими словечками и хорошо знакомыми русскому уху выражениями, они советовали не очень доверять предъявителю. Разочаровывать англичанина не стали, советы предшественников учли и, в свою очередь, оставили не менее красочно изложенное рекомендательное письмо, которое не стыдно было показать запорожцам с известной картины Репина.
В Портсмуте быстро обзавелись знакомствами с англичанками. Лихие портовые девицы не раз побывали на судне, с ловкостью обезьян карабкаясь по штормтрапу (верёвочной лестнице с деревянными ступеньками). Они оставили массу приятных воспоминаний морякам и много забот судовому лекарю.
Всё хорошее рано или поздно заканчивается. Наступила пора расстаться с гостеприимной Англией и её любвеобильными жительницами. Юнкер в Портсмуте жил в гостинице и проводил время ничуть не хуже, чем Копенгагене.
До Канарских островов дошли без особых приключений. Но зато по приходе к Тенерифу капитан вновь сорвался с тормозов. Он устраивал на берегу дикие кутежи, обыкновенно заканчивавшиеся грандиозными драками, в которые умудрялся вовлекать всех присутствовавших. Обеспокоенные местные власти сделали всё от себя зависящее, чтобы незамедлительно вытолкнуть «Або» в море. Обычно вальяжно-неторопливые испанские чиновники засуетились, как ошпаренные тараканы, организуя пополнение запасов воды на транспорте, чтобы поскорее отправить судно. Для закупки свежей провизии денег не было.
Пятьдесят шесть дней до мыса Доброй Надежды сидели на солонине, разнообразя её горохом. По торжественным случаям открывали консервы с супом и мясом. Юнкер, у которого была необычная сексуальная ориентация, скрашивал себе жизнь, создав небольшой гарем из двух унтер-офицеров и матроса. Один из них постоянно жил у него в каюте. На берегу, капитан не стеснялся гулять в обнимку с кем-нибудь из своих «возлюбленных», селил их вместе с собой в гостиницы. Офицеры кипели от возмущения, но сделать ничего не могли. Любой их протест мог быть истолкован как попытка бунта.
На мысе Доброй Надежды, в Капштадте, Юнкер продолжил береговые оргии с участием своих пассий, в течение трёх недель не появлялся на судне, в то время как офицеры под руководством Алексея Бутакова готовили транспорт к переходу через Индийский океан. Жили впроголодь. Выручала лишь дешевизна сушёного винограда. Он заменял завтрак, обед и ужин. На солонину не хотелось даже смотреть.
20 февраля 1841 года оставили берега африканского континента.
Индийский океан встретил такими ветрами, что на матросах, работавших на мачтах, рвало парусиновые рубашки. В последний день марта ночью внезапно налетел шторм. Матросы и офицеры с трудом спустились с мачт, где убирали паруса. По палубе можно было ходить, только держась за натянутые леера. Шторм превратился в ураган. Транспорт несло со скоростью двенадцать с половиной узлов (12,5 миль в час) только за счёт снастей, паруса были убраны. Судно содрогалось, казалось, дрожала каждая дощечка в палубе. Вокруг вздымались горы ослепительной белой пены. Только потом моряки поняли, что это светились мириады моллюсков. Ураган сопровождался сильнейшим ливнем. Под ветром струи воды стали горизонтальными, ослепляя людей. Потом море и небо слились в один непроницаемый мрак, разрываемый фиолетовым светом молний. Раскаты грома не различались в общей какофонии звуков.
По приказанию капитана у штурвала поставили двух самых сильных рулевых и по четыре человека с каждого борта на тали, которыми управляют рулём в случае его повреждения. Только так удавалось удерживать «Або» по курсу. Воды на палубе было по пояс. Несколько раз черпали бортом, вода не успевала стекать в шпигаты, а вкатившийся с кормы вал едва не смёл всех с палубы. Этот ужас длился два с половиной часа. Рухнула грот-мачта. Едва успели перерубить удерживавшие её канаты, чтобы судно не перевернуло. Следом за ней на правую сторону упала фор-стеньга, часть носовой мачты, к счастью, никого не убив. Исчез, будто его никогда и не было, утлегарь – наклонный брус, являющийся продолжением носа судна.
Моряки отчаянно сражались со стихией за жизнь судна и за свои собственные жизни. Им удалось выстоять. В шестом часу утра занялась заря, и ветер стал стихать.
Транспорт оказался в ужасающем состоянии. Поставили из подручного материала временный, или, как его называют по-морскому, фальшивый рангоут и кое-как дошли до Малазийского архипелага.
В бананово-лимонном Сингапуре выяснилось, что денег на ремонт судна у капитана нет, да и вообще нет ни на что. К русским морякам в городе все сразу утратили интерес. Русского консула в городе не было – занять не у кого.
Вот тогда-то офицеры транспорта по-настоящему осознали размер бедствия и поняли, во что их втянул капитан, когда в портовых кабаках небрежно швырялись деньги будущего жалования. Но, по крайней мере, то были личные, а не казённые, которые успел промотать Юнкер. Тем не менее моряки чувствовали свою вину, понимали, что косвенно участвовали в преступлении, растрачивая то, что им было ещё не положено.
Ситуация сложилась дряннее некуда. На общем совете в кают-компании под председательством Бутакова решили, что нет иного выхода, как идти до какой-нибудь необитаемой суши и там вырубить деревья, необходимые для ремонта. Юнкер согласился с решением офицеров.
25 апреля прибыли к ближайшим Никобарским островам. Места неизвестные, карты непроверенные, но, делая промеры глубин, втиснулись между островами так, чтобы не видно было с моря.
Однако местность оказалась и обитаемой, и посещаемой, правда, китобойными судами, и, видимо, с такими же целями. Через некоторое время появились на лодочках голые местные жители. Молодёжь оживилась, собираясь поглазеть на местных прелестниц, но печальный опыт давно научил аборигенов прятать своих красавиц подальше от пришельцев, в лесу.
За год или два до прихода «Або» здесь побывало английское китобойное судно. Англичане перестреляли в ближайшей деревне всех кур и свиней, устроили пир, после которого им захотелось женского общества. Захватили жён и дочерей жителей деревни. В ответ мужья и отцы, дождавшись, когда перепившиеся и утомлённые любовными утехами бандиты уснут, ночью их перебили. Чудом спаслись несколько человек. На шлюпке они добрались до ближайшего порта, где находились английские суда, и рассказали свою историю, естественно, представив себя невинными жертвами.
Через некоторое время английский военный бриг в виде возмездия огнём из пушек снёс с лица земли деревню вместе с её обитателями. Немудрено, что островитяне встречали белых настороженно. Началась меновая торговля на ананасы и бананы. Моряки набросились на тропические фрукты с такой жадностью, что скоро все стали страдать расстройством желудка, но это были только цветочки.
Русские вели себя более прилично, чем китобои, которые сжигали деревни и отбирали у жителей свиней. Поэтому аборигены показали, где растут нужные деревья. Росли они довольно далеко от берега.
Началась поистине каторжная работа. В жарком и влажном тропическом лесу, кишащем всевозможной ползающей и летающей, жалящей и кусающей нечистью, стали сначала прорубать просеку. На пути встречались болота, которые приходилось гатить. Потом, надрываясь, талями тащили срубленные гигантские деревья к судну, где корабельные плотники их обстругивали. Половина команды несла вахту на судне, половина выполняла работу. Затем менялись. Потери людей начались сразу. Первым умер матрос, ужаленный змеёй. Потом люди стали умирать один за другим. Через две недели не было ни одного здорового моряка. Болели все: и матросы, и офицеры. Особенно мучила горячка. К 10 мая работы, наконец, закончили. Распрощались с туземцами и направились в Малаккский пролив.
Кстати сказать, именно на Никобарских островах, где он познакомился вплотную с бурной тропической растительностью, Алексею Бутакову пришло желание изучить естественные науки, стать натуралистом.
Люди продолжали умирать. Жилая палуба превратилась в лазарет. Днём и ночью слышались стоны страдальцев и хрипы умирающих. Те, кто остался в строю, работали на пределе человеческих возможностей, практически без нормального сна и отдыха.
Малаккский пролив – гнездо пиратов. Он и в наше-то время печально известен тем же. Приходилось быть начеку, а команда едва держалась на ногах.
2 июня пришли в Сингапур. Нужно было спасать людей, а Юнкер, похоже, вновь собрался на берег пьянствовать. Как вспоминал Алексей, их командир долгое время носил маску рубахи-парня, обманул многих. Бутаков признавался, что и сам был среди этих «бедных дураков». Но всему рано или поздно приходит конец. Терпение офицеров лопнуло.
Разъярённый старший офицер без церемоний вошёл к Юнкеру в каюту для объяснений. Капитан, хотя и был не из трусливого десятка, но по лицу Бутакова понял его состояние и решил не рисковать. Он безропотно достал из сундука деньги, на которые собирался повеселиться в Сингапуре. Наняли местного врача-голландца, умевшего лечить от тропических болезней, а для заболевших сняли домик на берегу.
Через месяц, когда все немного пришли в себя, снова вышли в море. Но люди продолжали гибнуть. Ослабевший после болезни матрос не удержался на мачте, когда крепили паруса, упал на палубу и разбился насмерть. Вновь вспыхнула эпидемия горячки. В Авачинскую губу вошли 20 сентября, а на следующий день умер ещё один матрос. Всего за переход от Никобарских островов до Камчатки похоронили четырнадцать из команды в пятьдесят пять человек.
Петропавловск не Сингапур, осень здесь стремительно сменяется зимой. Нужно было как можно скорее сдать груз, принять балласт, подлечить людей и отправляться в море, пока не замёрзла бухта. Но Юнкера на судне не было, он уже вовсю пользовался гостеприимством камчадалов, истосковавшихся по новым людям и вестям из России. Капитана принимали с почётом, как там было принято. Он не отказывался ни от каких приглашений. Хозяева были тоже не дураки выпить – словом, дым шёл коромыслом. Пришлось обходиться без командира, к чему давно уже привыкли, поскольку практически на судне всем распоряжался Бутаков.
Вскоре офицеры заметили неожиданную перемену в отношении к ним начальника Камчатки капитана 2 ранга Николая Страннолюбского. Его приветливость и любезность сменились холодностью и отчуждённостью. Как позже выяснилось, он находился в Петербурге перед отправлением «Або». Он получил назначение на Камчатку. Ему предстояло добираться туда сухим путём. Пользуясь представившейся возможностью, капитан 2 ранга попросил Юнкера привезти ему в Петропавловск пианино, несколько ящиков с вином и ещё кое-какие громоздкие вещи. Для этого он дал ему две тысячи рублей. С таким же успехом он мог бы подарить их первому встречному бродяге. Юнкер на радостях закатил пир, пригласил и Страннолюбского, который не подозревал, что пропиваются его же собственные деньги.
Когда «Або» появился в гавани, начальник Камчатки обрадовался: наконец-то увидит долгожданные вещи и вино. Велико же было его разочарование, когда Бутаков на вопрос, где пианино и остальное, с изумлением воззрился на него. Страннолюбский забеспокоился, отыскал Юнкера, находившегося в гостях у исправника, и стал выяснять, где же вещи. Тот, не моргнув глазом, заявил, что офицеры ещё в Кронштадте устроили против него что-то вроде заговора и умышленно «забыли» там пианино, деньги украли, а вино выпили. Можно понять реакцию кавторанга. Ему постарались объяснить, что это не так, но кошка между ним и офицерами уже пробежала.
На Камчатке Юнкер забеспокоился. Одно дело – рассказывать басни доверчивому Страннолюбскому, другое – отчитываться перед комиссариатским департаментом по шнуровым книгам. Выход был только один – подделать записи. Решив, что судовой врач – самое слабое звено, он начал с него: потребовал, чтобы тот списал растраченные на кутежи деньги как якобы израсходованные на приобретение лекарств. К его изумлению, тихий штаб-лекарь категорически отказался это делать. Обозлённый сопротивлением там, где он его не ожидал, капитан пригрозил, что спишет строптивца с судна и оставит на Камчатке.
Однако этот номер у него не прошёл. Доктор не дрогнул, а Бутаков от имени всех офицеров твёрдо заявил, что без штаб-лекаря никто из них в море не выйдет. С этого момента началось открытое противостояние капитана и офицеров, прежде всего, Алексея Бутакова. Обязанности разделились: Юнкер пьянствовал на берегу, спуская остатки казённых денег, а Бутаков готовил судно к длительному переходу. Начальник Камчатки, несмотря на обиду, помогал всем, чем мог. Организовал лечение больных на Паратунских горячих ключах.
Командир «Або» прибыл с берега в середине ноября. На последние деньги, что у него оставались, Юнкер купил упряжку из двенадцати собак и нарты, для подарка царю. Побеспокоился он и о юколе, чтобы кормить собак в пути. Слава Богу, хоть о собаках подумал.
В конце ноября бухта оказалась схвачена льдом. Градусник давно показывал минус десять. Неделю ручными пилами пропиливали во льду канал, чтобы выйти из Петропавловска в Авачинскую губу. Делать эту работу матросам приходилось, стоя по колено в ледяной воде.
Наконец, 24 ноября оставили Камчатку и вышли в открытое море.
Наверное, если специально изобретать всякие козни и испытания для экипажа «Або», то вряд ли можно додуматься до того, что им довелось пережить за время плавания. Юнкер решил максимально сократить обратный путь. Если обычно капитаны заходили на Гавайские острова, чтобы освежить команду, дать ей возможность отдохнуть от судна на берегу, купить свежих фруктов и овощей, то командир «Або» приказал следовать на Рио-де-Жанейро, поскольку покупать свежую пищу было всё равно не на что.
Влажный снег огромными хлопьями налипал на снасти, рангоут, паруса, глыбами обрушивался с них на палубу. Тонкий слой льда превратил палубу в сплошной каток. Чтобы не отправиться по нему за борт, натянули вдоль палубы леера. Днём и ночью приходилось убирать снег и скалывать лёд. На руки матросов страшно было смотреть. Когда спустились южнее, мороз и снег сменились на штормовой ветер и огромные волны. Длилась эта пытка почти месяц. 11 декабря гигантский вал вкатился с кормы на транспорт, сломал шлюпку и едва не перевернул орудие. Вода вдавила медные решётки люков, а рулевых и вахтенного офицера отбросила к бортам, чудом не смыв в океан. Воду с палубы вычерпывали потом вёдрами. В каютах и в жилой палубе был вселенский потоп.
Постоянная сырость, невозможность высушить одежду и постель, отвратительное питание, огонь было не развести, поэтому ели сырую солонину с остатками сухарей, тяжелейший труд привели к естественному результату – страшной спутнице моряков, цинге. Не было не только свежего продовольствия, но и водки, без которой на солонину противно было даже смотреть, а не то что есть. Офицеры отдали в лазарет продовольствие, закупленное ими для кают-компании. Сами питались наравне с матросами. Цинга не обошла их стороной.
Чем питался Юнкер со своими «возлюбленными» никто не знал, да и не интересовался. На корабле принято, чтобы капитан по очереди приглашал к себе на обед офицеров. А те, в свою очередь, приглашают его на обед в кают-компанию. Если капитана не приглашают, значит, офицеры осуждают его за какие-то поступки или поведение.
Юнкер попытался «по-доброму» договориться с офицерами, чтобы те подписали шнуровые книги записи расходов. Понятно, что в них была сплошная липа. Все с негодованием отвергли его просьбу. Тогда капитан попытался расколоть дружное офицерское общество. Но из его затеи ничего не вышло. Офицеры категорически отказывались от капитанского приглашения на обед, а о том, чтобы позвать его в кают-компанию, не могло быть и речи. С ним никто не разговаривал: только «есть» и руку к козырьку.
Как рассказывал брату Алексей Бутаков, «общество офицеров было прекрасное, ни малейшей ссоры, раздоров в течение двухлетнего плавания». Чтобы остановить Юнкера, они «принуждены были иногда подавать рапорты на него самого, не подписывали шнуровых книг, чтобы не марать себя в самом явном воровстве, и на возвратном пути стянули-таки его в ежовые рукавицы».
Обогнули мыс Горн и вскоре, 9 апреля 1842 года, увидели Рио-де-Жанейро.
За 137 дней прошли 14521 милю без захода на Гавайские острова или на остров Питкерн, прославившийся в связи с бунтом на английском судне «Баунти». Местами, где можно было отдохнуть и запастись свежей провизией, любовались лишь издали. Хорошо хоть водой запаслись на Камчатке.
Три дня маневрировали на рейде Рио-де-Жанейро, не могли войти в бухту из-за шторма. Это отняло последние силы у тех, кто ещё мог передвигаться. Когда вошли в гавань, убрать паруса не было сил. Снасти обрезали ножами.
К счастью для моряков, в городе оказался на месте русский посланник С. Ломоносов. Тот, побывав на судне, пришёл в ужас, увидев, в каком состоянии находились матросы и офицеры. Он немедленно выделил в долг деньги для закупки провизии и выдачи четырёхмесячного содержания команде, нанял на берегу дом под лазарет. Ломоносов передал Алексею Ивановичу похвальный отзыв о нём Фёдора Литке, что, без сомнения, было очень приятно Бутакову.
Офицеры написали официальную жалобу, сообщив обо всех «художествах» капитана. Из Министерства иностранных дел бумагу передали в Морское министерство. Эта жалоба потом морякам вышла боком. В российских ведомствах считают самым последним делом, когда выносят сор из избы.
Семьдесят семь дней пробыли в Рио-де-Жанейро, пока не подлечили людей. На переходе от цинги умерли ещё пять человек.
И всё-таки, несмотря на всё пережитое, молодёжь оставалась молодёжью. Если в Петропавловске, едва живые, пытались ухаживать за местными красотками, закутанными в меха, то в Бразилии, где дамам жарко и одеты они легко, сам Бог велел.
Как-то под вечер офицеры отправились «для обозрения окрестностей и на охоту в реку Макакао». А вот дальше история становится тёмной и запутанной. Почему-то вместо охоты оказались там, где плясали негры и, «чтобы оживить пляску, взяли несколько водки». Судя по всему, водки оказалось довольно, чтобы пляску негров сочли недостаточно оживлённой. Решили исправить положение, заменив собой чернокожих кавалеров. Дамы, возможно, были не против, но их спутники настроились иначе и быстро вооружились дубинами и палками. Началась драка, продолжившаяся в трактире. В ход пошли мебель и бутылки.
Прибывшая полиция под конвоем отвела в местную тюрьму всех, кроме мичмана барона Фридерикса, которому досталось больше других. Негры отделали его так, что он не мог идти, и беднягу под охраной двух полицейских на шлюпке доставили в тюрьму, благо, она находилась в порту.
Выручил офицеров из беды всё тот же посланник Ломоносов. Он замял скандал, оплатил трактирщику все издержки, после чего счёл, что моряки достаточно набрались в Бразилии впечатлений и вполне окрепли для продолжения путешествия.
26 июня «Або» вышел в море. В живых оставалось две трети экипажа. Перед отплытием Юнкер объявил, что зимовать они будут в… Копенгагене. Видимо, у него сохранились от пребывания там очень тёплые воспоминания. Но Ломоносов, узнав о намерениях капитана, категорически приказал ему следовать в Кронштадт.
В Кронштадте уже знали обо всём из писем офицеров родным и друзьям. По городу ходили анекдоты, что Юнкер продал «Або» американцам вместе с командой и офицерами.
30 августа вошли в знакомый Портсмут. Заняли у русского консула деньги для ремонта и потом вновь отправились в путь. В проливах попали в сильный шторм, и для Юнкера появился прекрасный повод зайти в Копенгаген. Он проворно обошёл в городе всех, у кого можно было занять денег, и, ощутив при их виде второе дыхание, наплевал на запрет Ломоносова, намереваясь никуда дальше не идти, а остаться зимовать у датчан.
На счастье экипажа в Копенгаген зашёл пароходо-фрегат «Камчатка», который перегонял из Америки капитан 1 ранга Иван Шанц, назначенный его командиром. Шанц когда-то служил вместе с Юнкером и знал его как облупленного. Капитан I ранга выслушал офицеров «Або» и, как старший по званию, пригрозил Юнкеру, что отведёт его в Кронштадт на буксире, если тот сам не покинет Копенгаген. Шанц был из тех, кто словами не бросается, и бывший сослуживец с досадой подчинился.
«Або» прибыл в Кронштадт 13 октября 1842 года, пробыв в плавании под парусами 468 дней. Юнкер запретил офицерам в течение трёх дней сходить с судна, а сам ринулся к высшему начальству. Он обвинил офицеров и, прежде всего, Алексея Бутакова во всех грехах, представив всё так, что будто офицеры были в сговоре против своего капитана.
Кому верят в таких случаях, начальнику или подчинённым? Ответ на этот вопрос знает каждый. Без сомнения, начальник главного морского штаба князь Александр Меншиков, человек умный, понял, что ошибся, назначив Юнкера командиром, но не хотел каяться перед царём в своём промахе. Он дал понять главному командиру Кронштадского порта адмиралу Фаддею Беллинсгаузену, что нужно замять эту историю.
Офицеров принялись по одному вызывать «на ковёр» к начальнику. Беллинсгаузен, выслушивая офицеров, сочувственно кивал головой, охал, возмущался, но… требовал подписать шнуровые книги, представленные Юнкером. Офицеры при всём уважении к заслуженному адмиралу категорически отказались это сделать, словом, оказались непонятливыми.
Кончилось тем, что Меншиков приказал принять шнуровые книги без подписей офицеров и никаких претензий по записям в них не предъявлять. Все долги Юнкера оплатила казна. На службе принципиальность ценится не всегда. Иногда начальство хочет, чтобы подчинённые были «гибче» и «понятливей». Но при этом, если что случится, без зазрения совести свалит всё на них же. Любой морской офицер, в том числе и автор, могли бы привести по этому поводу массу примеров. Стоит ли удивляться, что офицерам транспорта «Або» долго не могли забыть отказ в ответ на адмиральскую просьбу.
Им выдали деньги за дальний вояж, но всех лишили наград.
Алексей Бутаков в письме к брату констатировал: «Капитан наш оказался подлецом в высшей степени, который ухнул тысяч 50 или 60 казённых денег, переморил 20 человек команды из 60 и бесчестил собой русский мундир во всех частях света».
Тем не менее, тому всё сошло с рук. Юнкера, хотя тоже лишили награды, но оставили командовать транспортом, а всех офицеров распределили по разным судам, некоторых отправили на Каспийское море, что было равносильно ссылке.
Три года Бутаков провёл на кораблях, которые плавали в Финском заливе либо стояли на рейде, а в основном находился в Кронштадте. Ни о каком повышении не шло и речи. Единственный раз ему удалось проявить свои организаторские способности, когда выполнял задание артиллерийского департамента военного министерства по перевозке пороха на гражданском судне с Охтенских пороховых заводов в Ригу.
Долгие зимние кронштадские вечера Алексей использовал для написания «Записок русского морского офицера во время путешествия вокруг света в 1840, 1841 и 1842 годах». Они были опубликованы в «Отечественных записках». У Алексея Ивановича, без сомнения, был литературный дар. Во всяком случае, эти записки выглядят ничуть не хуже путевых заметок Ивана Гончарова. Спустя десять лет вышел двухтомник воспоминаний другого участника того трагического плавания, Густава Блока, о плавании на «Або». Но бесполезно искать в опубликованных работах Бутакова и Блока то, о чём мы рассказали выше. Всё это спрятано в архивных документах.
В 1847 году Бутакова наконец-то назначили командиром судна. Это была шхуна с названием, как у детского сада, «Радуга». Быть командиром даже и маленького судна совсем иное дело, чем должность старшего офицера пусть и на большом корабле. Командир – это иное качество для моряка, означает, прежде всего, самостоятельность в принятии решений. Лето прошло в плаваниях по Финскому и Ботническому заливам с различными поручениями главного командира Кронштадского порта. Понятное дело, Алексей Иванович не считал эту должность венцом своей карьеры. Военному человеку строить какие-то личные планы на свою служебную жизнь можно и нужно, но при этом следует помнить, что намерения начальства могут с ними не совпадать кардинально.
В конце года командира «Радуги» вызвали в инспекторский департамент и вручили предписание следовать в Оренбург в распоряжение военного губернатора для составления карты Аральского моря. Вот уж, действительно, сюрприз. Но с чего это вдруг выявилась такая срочная необходимость заниматься описью Арала? А вот с чего: в середине девятнадцатого века Российское государство, которое всю историю своего существования постоянно вело войны, усердно занимаясь расширением собственной территории, обратило внимание на Среднюю Азию. В отличие от Англии, Франции и других стран, водружавших свои флаги за тридевять земель, Россия присоединяла к себе непосредственных соседей.
Цели у российских правителей были далеко идущие. Не зря Афанасий Никитин прогулялся до Индийского океана. Даже в наше время находятся мечтатели, правда, больше смахивающие на городских сумасшедших, испытывающие потребность вымыть сапоги в водах Индийского океана.
Не забывали в России и о Черноморских проливах, которые, по мнению российских правителей, достались туркам явно по недоразумению. При этом русское правительство поступило очень дальновидно, без сожалений расставшись с заморской Аляской и отмахнувшись от бредней Миклухо-Маклая, предлагавшего захватить Новую Гвинею и другие острова. Зато теперь каждый, полистав любой учебник истории, может убедиться в мудрости русских царей: рухнули все империи, а Российская, благодаря единству территории, продолжает существовать, хотя и с большими потерями.
Активное наступление на Среднюю Азию началось зимой 1839 года с похода командира Отдельного Оренбургского корпуса генерал-лейтенанта Василия Перовского. Несмотря на неудачу, постигшую русские войска из-за жестоких тридцатиградусных морозов при ледяном ветре в степи, что привело к гибели людей и животных, часть целей похода была достигнута. Перовский пришёл к выводу, что для завоевания Средней Азии необходимо использовать Аральское море и обе впадающие в него большие реки - Амударью и Сырдарью. На имевшихся тогда картах Аральское море изображалось только со слов неграмотных кочевников. Понятно, что пользоваться ими было бесполезно. Требовалась проведение гидрографических работ.
В 1846 году Василию Перовскому довелось временно управлять Морским министерством во время отсутствия адмирала Александра Меншикова. В этой должности он лично разбирался с новыми подвигами нашего старого знакомца Юнкера. Тому поручили доставить бронзовых коней, подарок Николая 1 прусскому королю. Как командир транспорта не пропил царский подарок – тайна, покрытая мраком, но он назанимал за границей у доверчивых лиц столько денег, что когда пришла пора их отдавать, чего Юнкер и не собирался делать, начался международный скандал. По приказанию Перовского подняли все его старые дела, в том числе и по итогам плавания «Або» на Камчатку, опросили бывших подчинённых командира транспорта. Так Перовский впервые познакомился с Алексеем Бутаковым. Моряк ему понравился. По возвращении Меншикова, Перовский рекомендовал Бутакова начальнику Главного морского штаба на должность командира судна. И, конечно, когда возникла необходимость отправить для описи Аральского моря опытного инициативного моряка, Василий Алексеевич, занимавший тогда должность члена Государственного совета, а с 1847 года ещё и члена Адмиралтейства, посоветовал послать на Арал Алексея Бутакова. Замолвил слово за Бутакова и его однокашник, адъютант начальника главного морского штаба Николай Краббе, который принимал участие в Хивинском походе Перовского. Позже Краббе ещё раз побывал в Средней Азии и организовал постройку баркасов для плавания по Аральскому морю. Правда, местным офицерам он больше запомнился успехами у оренбургских дам.
Перед отъездом Алексея Ивановича проинструктировал Беллинсгаузен, простивший, наконец, строптивого моряка, и вручил в конце беседы инструкции различных ведомств, в том числе и Академии наук.
Генерал Владимир Обручев, сменивший Перовского, занял северо-восточное побережье Аральского моря и основал укрепление Раим. И тогда же в Раим доставили построенную в Оренбурге военную шхуну «Николай». Алексею Бутакову предстояло построить вторую шхуну, перевезти её на Арал, а затем на двух судах приступить к исследованиям. Часть небольшой по численности команды обещали прислать из Астрахани, а остальных разрешили набрать из солдат местного гарнизона.
Сдав «Радугу» новому командиру, Алексей Бутаков направился в Оренбург. Его ближайшим помощником назначили прапорщика корпуса флотских штурманов Ксенофонта Поспелова, моряка толкового и опытного.
В столице степного края Бутаков обнаружил вполне достойное общество, значительную часть которого составляли офицеры, отправленные туда «для исправления», и ссыльные. Среди солдат было много разжалованных офицеров, сосланных поляков, а также участников различных нелегальных кружков.
Военный губернатор встретил офицера приветливо, объяснил, какую он ставит перед ним задачу, и пообещал всяческое содействие. Впоследствии Бутаков не раз убеждался, что в глубинке и на окраинах отечества начальство гораздо проще и доброжелательнее, чем в столице.
Поскольку появление русских военных великой радости у коренных обитателей Средней Азии не вызывало, Алексея Ивановича предупредили, чтобы он был настороже. Вооружённые отряды кокандцев и хивинцев неоднократно нападали на русские гарнизоны. К тому же, в степях бродили разбойничьи шайки, занимавшиеся кражей скота. Этой публике было безразлично, кому перерезать горло, барану или человеку. Нападали они, как правило, по ночам. Бутаков принял информацию к сведению, но его больше волновало в тот момент строительство шхуны. Её назвали «Константин» в честь брата царя. После окончания строительства её вновь разобрали на части для перевозки.
Доставка судна из Оренбурга в Раим оказалась не легче строительства. Маршрут пролегал через Орскую крепость, место унылое, безотрадное. Впрочем, таких мест в России превеликое множество. Служили в Орске либо самые невезучие, либо те, кого отправили туда в наказание, для них даже Оренбург был столицей.
В Орске Бутаков забрал к себе в состав экспедиции Тараса Шевченко. Алексей Иванович, ещё находясь в Оренбурге, искал человека, способного делать зарисовки местности, что необходимо для съёмки берегов. Ему сообщили, что такой человек есть, да к тому же ещё и настоящий живописец, окончивший Академию художеств. Это Тарас Шевченко, художник и поэт, отправленный служить солдатом за участие в тайном Кирилло-Мефодиевском братстве. Военный губернатор по просьбе Алексея Ивановича разрешил использовать Шевченко для работы в Аральской экспедиции. Следует заметить, что поставленный когда-то в советское время фильм «Тарас Шевченко» с Сергеем Бондарчуком в главной роли общего с реальной жизнью поэта почти не имел. Если с чем и сравнивать его пребывание в армии, то, пожалуй, с военкоматовскими сборами на переподготовку отслуживших действительную службу «партизан», как их шутливо называют. Да и такие сборы показались бы Шевченко кошмаром после того, как он разгуливал, будучи солдатом, в гражданском платье, жил на частной квартире, а не в казарме, и пил водку с офицерами. Что касается общих условий жизни, то, разумеется, они были крайне тяжёлыми, но их без ропота переносили казаки, солдаты, офицеры и их жёны, не участвовавшие, в отличие от Тараса Григорьевича, ни в каких нелегальных националистических организациях, и ни в чём не виноватые.
Просьбу Бутакова часто подают как необычайно мужественный поступок, дескать, царь лично запретил Шевченко писать и рисовать, а моряк наплевал на это запрещение. При этом, забывая добавить, что в запрещении царя речь шла о «пасквилях». Да и мало ли что там, в столице, наприказывают, пусть даже сам царь. Посидел бы в оренбургских степях, да в Приаралье, может, и сам махнул бы рукой на подобные приказы, что местное начальство и сделало.
Если уж это считать мужеством, то ещё большее, в таком случае, проявила красавица француженка Матильда, жена генерала Обручева, чей портрет написал Тарас Григорьевич. Ей оправдываться было нечем. Бутаков, по крайней мере, просил разрешения использовать способности рядового Шевченко на пользу отечества.
Для доставки судна в Раим собрали сотни телег и согнали тысячи верблюдов и лошадей. Везли не только разобранную на составные части шхуну, её оборудование, две пушки, боеприпасы, но и запас продовольствия, и ещё много чего необходимого для службы в крае, где не пойдёшь в соседний магазин и не купишь то, что нужно. Вели с собой и скот для убоя. Специально выделенный наряд собирал в мешки высохший на солнце лошадиный и верблюжий навоз. В степи это было единственно доступное топливо. Запах горящего навоза не прибавлял аппетита, но в конце путешествия к нему притерпелись и уже не обращали внимания. Белая летняя форма офицеров и солдат быстро превратилась в серую. Воды хватало только, чтобы приготовить пищу и напоить скот. Пыли наглотались, как шахтёры. В сутки продвигались примерно на 25 вёрст, в общем-то достаточно быстро.
Каждый лагерь разбивали с учётом возможного нападения неприятеля. Но это была не единственная неприятность, опасались укусов ядовитых пауков и змей, особенно каракуртов, активных летом, в период размножения. Каждый суточный переход требовал тщательной подготовки, проведения разведки, словом, скучать никому не приходилось.
В конце мая огромный обоз добрался, наконец, до Раимского укрепления. Убедившись, что ничего в степи не потеряли, Бутаков приступил к сборке шхуны. В Раимском укреплении к экспедиции прикомандировали штабс-капитана Алексея Макшеева, в задачу которого входило описание берегов Аральского моря. Кстати, в пути Макшеев разрешил Шевченко ехать вместе с ним на повозке, а не идти, как остальные солдаты, пешком.
В разгар лета, в июле, сборку «Константина» завершили. Жара стояла невыносимая. Но, несмотря на это, началась работа, ради которой затратили столько сил. 20 июля шхуну спустили на воду. Через несколько дней, погрузив на неё всё необходимое, отправились в первое плавание. Оно длилось до 23 сентября. За это время удалось провести рекогносцировку Арала, определить широты многих точек, измерить глубины в различных направлениях и значительные по площади, обнаружить острова, о которых не знали даже местные рыбаки. Бутаков назвал их Царскими. Моряки выполнили съёмку самого большого острова на Аральском море, Барсакельмес. В переводе на русский язык это название означает «Кто пойдёт, не вернётся». Весёленькое местечко, ничего не скажешь. Там во время сильного ветра в глаза попадали не только пыль и песок, но и природная соль, а ветры на острове дуют постоянно.
Шевченко сделал наброски островного пейзажа. Во время плавания он жил в каюте вместе с офицерами. Относились они к нему очень дружественно. Мы должны быть бесконечно благодарны Тарасу Григорьевичу за его прекрасные пейзажи, благодаря которым можно увидеть и шхуны, и некоторые примечательные места на Аральском море. При этом не стоит забывать и об Алексее Бутакове, который дал ему такую возможность. По зарисовкам художника можно представить себе полную лишений жизнь в экспедиции.
В отличие от других своих помощников, Бутаков почему-то не упомянул Тараса Шевченко в печатных трудах: «Считаю приятнейшим долгом воздать печатно-полную справедливость г. Поспелову, за добросовестную и прекрасно выполненную опись восточного берега; г.г. Рыбину и Христофорову, топографам на шхунах «Константин» и «Николай»; фельдшеру Истомину, который, кроме своих медицинских обязанностей, был моим подштурманом и замечал, по хронометру, мои наблюдения, и унтер-офицеру Вернеру, также исправлявшему должность подштурмана и бывшему моим геологом и ботаником…». Скорее всего, это связано с неприятностями, о которых мы расскажем ниже.
Но будем считать, что к нему, вполне справедливо, относятся тёплые слова, которые Алексей Бутаков нашёл для рядовых подчинённых: «Благодаря Богу, всё удалось нам как нельзя лучше, при неутомимом, исполненном самоотвержения, усердии всех наших сподвижников. Невзирая на риски, нередко дерзкие, неизбежные при описной экспедиции на водах бурливых и вовсе не известных, невзирая на все лишения, удары о мели и подводные камни, мы возвратились от трудов наших в целости и с полными комплектами здоровых команд. Вообще говоря, для подобных экспедиций никто не может сравниться с русским человеком, он сметлив, расторопен, послушен, терпелив и любит приключения - мудрено обескуражить его, он смеётся над лишениями, и опасности имеют в глазах его особенную прелесть. Команды моих судов состояли из матросов пополам с пехотными солдатами: последние очень скоро привыкли к новому для них делу, и двое из них выучили даже компас и сделались рулевыми». А претерпели они, действительно, немало: штормы, болезни, мучения от комаров, тучи которых постоянно вились и на берегу и на шхуне.
Начались сильные осенние штормы, поэтому 6 октября Бутаков приказал закончить компанию и принял решение зимовать на небольшом острове Кос-Арал близ устья Сырдарьи. Там находился русский форт, обеспечивавший охрану русских рыбаков, артель, организованную купцами из Оренбурга, куда поставляли рыбу с Аральского моря для войск и населения. Штабс-капитан Макшеев распрощался со своими товарищами и отправился в Оренбург с результатами береговых съёмок. Впоследствии это уберегло его от неприятностей, связанных с Шевченко.
Зиму Бутаков использовал для обработки полученных результатов. У Шевченко, не обременённого служебными обязанностями, образовалась «болдинская» зима у моря на краю пустыни. Он целиком посвятил себя творчеству, создав свыше трёхсот акварелей и сепий. Бутаков разрешил ему для творчества пользоваться материалами, привезёнными из Петербурга для нужд экспедиции. Помимо картин, Тарас Григорьевич написал огромное количество поэм и стихотворений. Правда, стихотворение, описывающее быт экспедиции, вряд ли относится к шедеврам мировой поэзии, но, возможно, это из-за перевода:
«Мы долго в море пропадали.
Пришли в Дарью, на якорь встали.
С Ватаги письма принесли,
И все тихонько их читали…»
Алексей Бутаков почувствовал тягу к естественным наукам ещё во время плавания на «Або». Он писал, что когда они находились на Никобарских островах, ему горько было убедиться в своём невежестве в области растительного и животного миров. Перед назначением на Аральское море Бутаков прочитал много литературы по естествознанию, истории и геологии. Во время плавания по его заданию собирали образцы по этим областям наук, и получились довольно приличные коллекции. Между Оренбургом и Кос-Аралом имелась почтовая связь, разумеется, очень редкая, но всё же была. Алексей Иванович отправил по ней сведения о своей работе не только начальству, но и в Русское географическое общество. В начале весны почта доставила радостное для Бутакова сообщение из Морского министерства о присвоении ему звания капитан-лейтенанта и о том, что в январе его приняли действительным членом Русского географического общества.
5 мая 1849 года, завершив подготовку, Алексей Бутаков продолжил исследования на Арале. Аральское море было неспокойным, частые ветры вызывали сильное волнение. Обе шхуны были дрянными судами, плохо управляемыми. Об условиях их плавания можно судить по короткой строчке в записках Бутакова о командире второй шхуны, Поспелове: «18 мая он бедствовал так же, как я: у него также рвались канаты, и он, как и я, был на краю гибели».
Помимо опасностей мореплавания на ненадёжных судах, исследователей подстерегали и другие опасности, о которых мы упоминали выше. Вот как рассказывал об этом сам начальник экспедиции: «…чтоб не возбудить подозрений хивинцев, я отправил ночью гг. прапорщиков Поспелова и Акишева на шлюпке, чтобы промерить далее к югу, дав им глухой фонарь, компас, достаточное количество огнестрельного и белого оружия и приказав обвертеть вальки весел, чтоб не было слышно гребли. Сам же я остался на судне, приведя его в совершенную готовность отразить всякое нападение...».
Как командир Бутаков поступил совершенно верно, но, чтобы не сложилось впечатление, что самые рискованные дела он поручал подчинённым, приведём ещё одну цитату из записок Алексея Ивановича: «Ночью, приготовив шлюпку со всеми предосторожностями тайны и военными и выбрав гребцов, умевших хорошо плавать, я взял с собою прап. Акишева (оба мы также умели плавать), и мы потихоньку направились к берегу. Приблизясь настолько, что шлюпка не могла дальше идти, мы с прап. Акишевым разделись и таким образом с футштоком перешли поперёк через все устья, готовые пуститься вплавь, если б глубина которого-нибудь из них оказалась слишком велика... Глубоких устьев, однако, мы не нашли, хотя в одном из них, имевшем 3 ф., быстрина была так сильна, что сбивала нас с ног... Мы возвратились из этой поездки за час до рассвета, не замеченные никем...».
Очень важным открытием стало обнаружение залежей каменного угля. Это позволяло использовать на Арале и реках пароходы. Раньше полагали, что топливом послужит только саксаул. Помимо главных задач, экспедиция провела археологическое обследование вновь открытых островов. Это было сделано по просьбе министра внутренних дел Льва Перовского. Её передали Обручеву, а тот уже дал указание Бутакову. Перовский считал, что в районе Аральского моря могли сохраниться следы древних цивилизаций.
К концу августа исследования завершили. Дальше предстояло окончательно подготовить отчёт, но это можно было делать в более цивилизованных условиях. Осенью 1849 года, погрузив на лошадей и верблюдов собранные материалы, Бутаков с караваном направился в Оренбург, куда прибыл 31 октября. С собой он забрал из состава экспедиции Поспелова, топографов, унтер-офицера Томаша Вернера, Шевченко и денщика.
В Морском и Военном министерствах оказались очень довольны работой Бутакова. Его наградили орденом Святого Владимира 4-й степени, назначили пенсию 157 рублей в год. Наградили деньгами и всех рядовых участников экспедиции на Аральское море. О своих открытиях Бутаков сообщил в Берлинское гидрографическое общество. Оттуда ответили, что его избрали почётным членом общества. Он переписывался со многими русскими и иностранными учёными, в частности, с Александром Гумбольдтом, знаменитым немецким географом и путешественником, побывавшим в Центральной Азии. По предложению Гумбольдта Бутакова за составление карты Аральского моря наградили прусским орденом Красного Орла 3-й степени. Царь разрешил принять эту награду. Конечно, подобные вещи грели честолюбие Бутакова. Он отправил в Англию в 1852 году карту Аральского моря и свои пояснения к ней. Их опубликовали в журнале Королевского Лондонского географического общества. Ему хотелось международного признания своих заслуг, так оно и получилось. Другое дело, что наши историки любят изображать, будто зарубежные географические общества вдруг сами заинтересовались деятельностью моряка на Аральском море, потрясённые его свершениями. Мне кажется, что правда нисколько не умаляет значения сделанного Алексеем Ивановичем, поэтому, зачем врать? Точно также именно его инициатива присутствовала в переписке с Чарльзом Дарвиным, который использовал в своём труде сообщение о сайгаках, обнаруженных русской экспедицией на аральских островах. Эти сайгаки никогда не видели людей и были совершенно непугаными, за что и поплатились. «Мясо сайгаков вкусное»,- отметил Алексей Бутаков.
Всё складывалось как нельзя лучше. Однако в Оренбурге произошло событие, последствия которого печально отразились и на Шевченко, и на людях, хорошо к нему относившихся. Тарас Григорьевич подружился со штабс-капитаном Карлом Герном и его женой Софьей, очень красивой женщиной. Вообще, когда читаешь воспоминания современников, то невольно отмечаешь, как много собралось тогда в Оренбурге красивых женщин. Герны предоставили поэту квартиру в своём доме, ввели в оренбургское общество. Шевченко нарисовал портрет Софьи Николаевны. Казалось бы, живи и радуйся. Но, как сказано, ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным. Не осталось оно безнаказанным и для Гернов. На свою беду Софья Николаевна увлеклась двадцатилетним прапорщиком Николаем Исаевым. Шевченко решил, что именно он обязан открыть глаза мужу на безнравственность супруги. Один из близких друзей уговаривал поэта не делать этого, не лезть в чужую жизнь, но Тарас Григорьевич не послушал доброго совета. Возможно, и даже наверняка, ему самому нравилась Софья Николаевна, а та предпочла молоденького красавца прапорщика. Терзаемый не самыми высокими чувствами, Тарас Григорьевич таким образом ей отомстил. Сначала он занялся слежкой за Софьей Николаевной, а затем рассказал Герну о коварстве и измене жены. Не знаю, как у кого, но у автора этот поступок кобзаря уважения не вызывает.
Разразился грандиозный скандал. Прапорщик Исаев оказался ничем не добродетельнее Тараса Григорьевича и ответил «так же достойно»: написал два доноса, один губернатору, а второй жандармам, в Третье отделение, о том что приказание царя в отношении Шевченко не выполняется, а начальство занимается попустительством. В общем, оба поступили, как учили когда-то: «Не проходите мимо». Губернатор попытался неприятную историю замять, да не тут-то было, тогдашние «чекисты» из Третьего отделения оказались бдительными. И началось: у Шевченко провели обыск, ему пришлось забыть об унтер-офицерском звании, которое ему пообещал губернатор на основании представления Алексея Бутакова и других начальников гения. Кобзаря отправили из Оренбурга, где он жил припеваючи в доме Гернов, в Ново-Петровское укрепление. Но и генерал Обручев получил высочайший выговор, а вскоре его вообще отстранили от должности.
Алексей Бутаков, который о случившемся, как говорится, ни сном, ни духом, ни о чём не подозревая, занимался отчётами, картами и научными коллекциями. Выговор от самого царя за нарушение высочайшего повеления о категорическом запрещении Шевченко рисовать и писать свалился на него как снег на голову. Понятное дело, все пострадавшие были очень благодарны великому поэту и живописцу, отплатившему им такой монетой.
Ну, а что же стало с супругами Герн? А ничего. Они помирились. Софья Николаевна родила потом четверых детей и мирно жила с мужем до самой его смерти. Тот дослужился до генерала. Как вспоминала она Тараса Григорьевича, можно лишь догадываться, наверно, «не злым тихим словом».
К счастью, история с поэтом не заслонила огромную работу, проделанную Бутаковым и его сослуживцами. В 1850 году на основании исследований Алексея Ивановича Гидрографический департамент Морского министерства издал морскую карту Аральского моря. В том же году Бутакова откомандировали в Швецию для покупки двух пароходов будущей Аральской флотилии. О его пребывании там известно только, что он прекрасно справился с поручением, и уже в 1852 году два маленьких железных парохода проверенным маршрутом в разобранном виде были доставлены в Раимское укрепление. Пароход побольше назвали «Перовский», а другой, даже не пароход, а паровой баркас, – «Обручев». Видимо, взвесили заслуги каждого начальника края прежде, чем присвоить название. Командиром парохода назначили Бутакова, а баркаса – лейтенанта Христофора Эрдели. Теперь русские войска имели огромное преимущество при боевых действиях в районе Аральского моря.
Между тем, в Русском географическом обществе заслушали доклад о географических открытиях, сделанных Алексеем Бутаковы. Он был опубликован в следующем, 1853 году, в «Вестнике» общества. Доклад не прошёл мимо внимания англичан, очень внимательно следивших за всем, что происходило в Средней Азии. Английское правительство не без основания подозревало русских в далеко идущих планах. Засуетилась и английская разведка. В журнале Королевского географического общества опубликовали сведения об экспедиции Бутакова и его карту Аральского моря. Но вся эта приятная международная известность отошла для Алексея Ивановича на второй план, поскольку в его жизни произошло грандиозное событие. Недолгое пребывание в Петебурге оказалось счастливым. Он познакомился с дочерью генерала Николая Безобразова, Ольгой. Вот и ещё один капитан влюбился, «как простой мальчуган». Свадьба состоялась не в самое удачное время. Но если сверять время свадьбы с внешнеполитическими обстоятельствами, то можно и вообще никогда не жениться.
К месту службы Алексея Ивановича молодые поехали вместе, ну а там вскоре пришлось расстаться. Бутакову предстояло принять участие в боевых действиях. Пока внимание великих держав было приковано к европейской части, где шла ожесточённая война, сначала с переменным успехом, а потом завершившаяся грандиозным поражением России, на Дальнем Востоке мирно, а в Средней Азии малой кровью русские заняли огромные территории.
В 1853 году Бутаков опробовал свой пароход в боевых условиях, поддерживая огнём и высадкой десанта войска, штурмовавшие кокандскую крепость Ак-Мечеть. Крепость взяли. За боевое отличие капитан-лейтенанта Алексея Бутакова наградили орденом Святой Анны 2 степени.
На следующий год ему пришлось действовать на суше. Бутаков командовал отрядом из 300 казаков и 50 башкир, доставляя из Оренбурга в Аральское укрепление обоз с семью разобранными железными гребными судами и прочим военным имуществом. Затем на него навалились обязанности по организации верфи и созданию порта, словом, можно загибать много пальцев, чтобы перечислить, чем он занимался в абсолютно необжитой местности в условиях постоянной угрозы нападения.
В 1856 году Бутаков возобновил исследования, на этот раз Сырдарьи, от устья до урочища Кум–Сухта. Начальство с одобрением относилось к его деятельности. 30-го августа ему присвоили звание капитана 2 ранга. Встречи с женой были редкими. Ольга Николаевна подолгу жила в Оренбурге, и только когда становилось ясно, что муж опять застрял в море на неопределённый срок, ездила домой в Петербург. Она была талантливой художницей, профессионально училась живописи. В Оренбурге Ольга Бутакова открыла для себя красоту степных пейзажей и написала много картин и офортов со степной тематикой. Дочь офицера и жена моряка, Ольга Николаевна не боялась житейских трудностей. Она много ездила по степным укреплениям, жила с мужем на Арале, в форте №1. Для европейской женщины в то время такие поездки по пустыням требовали немало храбрости и выдержки. К тому же, помимо постоянной опасности нападения разбойников, была и масса естественных неудобств, которые испытывала молодая женщина, находившаяся в степи в окружении мужчин.
Поэт Алексей Плещеев, за участие в кружке петрашевцев, подобно Тарасу Шевченко, отправленный осваивать оренбургские степи, писал о ней: «Говорят, замечательная женщина. Путешествовала, занималась разными предметами, вызывающими на размышления, акварельные портреты пишет…» К сожалению, приходится довольствоваться вот такими крохами сведений о жене Бутакова, творческая жизнь которой заслуживает своего отдельного исследования.
Пока жена рисовала пейзажи, муж воевал. В 1857 году во главе отряда из 300 казаков он подавил вооружённое восстание населения против русских в урочище Арык-Балык на реке Сырдарье. Может быть, это и бросает тень на светлый облик героя, но что было, то было. В то же время сохранились свидетельства о его дружеских отношениях со многими местными жителями. После этой операции ему 6-го июня присвоили за отличие звание капитана 1 ранга и вызвали в Петербург.
А случилось вот что: 16 октября того же года царь согласился с предложением государственного канцлера Александра Горчакова отправить посольство в Хиву и Бухару для проведения глубокой разведки и попытки дипломатическими путями противодействовать проникновению в Среднюю Азию англичан, тем самым усилить влияние России. В январе 1858 года Особый комитет, созданный для рассмотрения этих вопросов, так же высказался за отправку посольства, но, кроме того, предложил максимально использовать плавание по Амударье, чтобы проникнуть как можно дальше вглубь территории. Для этого и понадобился Бутаков. Совместно с Игнатьевым он участвовал в разработке плана и в снаряжении посольства, получив пышный титул начальника Аральской флотилии.
Главой посольства назначили молодого, но уже опытного талантливого разведчика графа Николая Игнатьева. Полковник Игнатьев служил до своего нового назначения военным агентом, как тогда называли военных атташе, в Лондоне и был хорошо знаком с политикой англичан в Средней Азии. Поводом для дипломатической миссии служил визит вежливости в ответ на поздравление Александра II делегациями из Хивы и Бухары в связи с коронацией.
Обговорив с начальством все вопросы, Алексей Иванович вместе с женой в марте возвращался в Оренбург. И, надо же такому случиться, вот уж воистину, мир тесен: на почтовой станции во Владимире он столкнулся с Тарасом Шевченко. Прошло восемь лет с их последней встречи. За это время многое стёрлось из памяти, да и - кто старое помянет…
В письмах Шевченко вспоминал о Бутакове тепло: «Это мой друг, товарищ и командир…» Да и что иного он мог сказать о человеке, который так хорошо к нему относился? Утверждать, что такие же чувства после поступка Шевченко к нему испытывал и Алексей Иванович, мы не берёмся. Во всяком случае, они побеседовали, и Бутаков рассказал, что едет с женой в Оренбург, а затем отправится на Сырдарью. Ольга Николаевна была наслышана о Шевченко и от мужа, и от знакомых в Оренбурге, видела его работы. Сама талантливая художница, она по достоинству оценила картины, написанные Тарасом Григорьевичем. Некоторые исследователи творчества Шевченко утверждают, что Ольга Бутакова позднее сделала по ним прекрасные офорты. Сохранила она, понимая их ценность, и некоторые картины Тараса Шевченко, находившиеся в материалах экспедиции на Арале. За одно это она уже заслужила добрую память о себе. Бывшие сослуживцы расстались, чтобы больше никогда не увидеться. Тарас Григорьевич записал в своём дневнике об этой встрече: «…У меня при одном воспоминании об этой пустыне сердце холодеет, а он, кажется, готов навсегда там поселиться». Да и немудрено, для одного там была ссылка, а для другого – место службы отечеству».
15 мая 1858 г. миссия в сопровождении конвоя и обоза двинулась в путь из Оренбурга к Аральскому морю. Бутаков поехал раньше других c передовым отрядом. Ему ещё предстояло подготовить суда для плавания. В распоряжение Алексея Ивановича прислали опытных офицеров, участников экспедиции вице-адмирала Ефимия Путятина на Дальний Восток, а также 80 человек матросов и унтер-офицеров из 45-го астраханского флотского экипажа. Сборкой судов занимались мастеровые с Воткинского завода.
Бутаков разместил участников посольства на пароходе «Перовский» и двух железных баржах. Лейтенанту Александру Можайскому он поручил командование одной баржой, а другой – лейтенанту Александру Колокольцеву. Удобства для жизни были не из тех, которым стоило завидовать, да ещё в условиях среднеазиатской жары. Но что поделаешь - служба, приходилось терпеть.
По ряду причин в путь отправились позже, чем намечали. Так что когда подошли на судах к устью Амударьи, оно уже обмелело. Стали искать проходы в плавнях. Гигантские камыши, которыми поросли не только все отмели, но и дно на глубине до трёх метров, можно было сравнить только с джунглями. Тучи комаров как будто специально до этого голодали, дожидаясь прихода русских. Впрочем, в камышовых зарослях можно было встретить не только комаров, но и других живых существ, включая тигров.
Хивинское правительство, несмотря на басни, которые рассказывал Игнатьев, раскусило истинные намерения русских и отказалось пропустить суда в Амударью. Начались длительные изматывающие переговоры руководителя миссии с хивинским ханом. Они осложнились из-за того, что лазутчики донесли хану о съёмках местности, проводившейся под руководством Бутакова. Кроме того, хивинцы посчитали вмешательством в свои внутренние дела отказ Алексея Ивановича выдать укрывшегося у него на пароходе беглого перса, который был обращён ими в рабство. Бывшему владельцу раба он заплатил выкуп из личных денег, но всё равно это вызвало большое недовольство у хивинцев.
Тем не менее, пока Игнатьев вёл переговоры, Бутаков, продолжал вести подробные исследования от низовьев Амударьи до Кунграда. Несмотря на запрещение хивинских властей, он вошёл в Кунград, недвусмысленно демонстрируя пушки, чтобы облегчить положение посольства, которому явно начинали угрожать. То, что Бутаков сумел довести свой пароход до Кунграда, не посадив его на мель, было просто чудо, обязанное начавшемуся необычайно высокому подъёму уровня воды, вызванного таянием льда в горах. Обычно вода в тех местах поднималась не выше брюха лошади.
Ситуация складывалась непростая не только для Игнатьева, но и для Бутакова. Запас угля у него был ограниченный, оставалось не больше семисот пудов. Остальной находился на барже у Колокольцева, но тот не мог передать уголь на пароход по навигационным условиям. Топить паровой котёл было нечем, поскольку на берегу росли только фруктовые деревья, рубить которые Бутаков никогда бы не разрешил. Задерживаться в Кунграде нельзя. В случае понижения уровня воды пароход оказался бы в ловушке, Бутакову пришлось бы там зимовать без продовольствия, а учитывая настроение хивинцев, их бы просто уморили голодом.
Посовещавшись, Игнатьев и Бутаков решили, что пароход отправится к Сырдарье, где находился русский порт. Колокольцеву поручили доставку продовольствия для посольства. Можайскому, на барже которого перевозили вьючных лошадей и верблюдов, Бутаков приказал передать командование ею лейтенанту Зеленину, а животных берегом доставить Игнатьеву. Тот собирался направиться в Бухару, но были серьёзные опасения, что хивинцы не дадут ни лошадей, ни верблюдов. Убедившись, что посольство Игнатьева обеспечено всем необходимым, Бутаков взял на буксир обе баржи и направился в форт №1. Можайского Игнатьев оставил при себе в составе посольства.
Из Хивы посольство Игнатьева двинулось караваном в Бухару. Здесь ему удалось добиться полного дипломатического успеха, используя трения между среднеазиатскими правителями, бухарским и хивинским.
На следующий год по проверенному маршруту Алексей Бутаков участвовал в боевых действиях на Амударье, используя для продвижения проверенный маршрут. Погрузив на свой пароход сто сорок человек десанта, он подошёл к Кунграду, чтобы поддержать владетеля города, который взбунтовался против хивинского хана. Появление русских союзников заставило хана снять осаду Кунграда. Затем на паровом баркасе «Обручев» Бутаков дважды прошёл мимо хивинской крепости Нукус. Видимо, это было непростое и очень важное для русских обстоятельство, потому что этот вроде бы незначительный эпизод был особо отмечен в его послужном списке. На Новый год Бутакова назначили в императорскую свиту . Приказ об этом был подписан 1–го января 1860 года. Он получил звание флигель–адъютанта. Помимо почёта, у него увеличилось и денежное содержание, добавились «свитские». Ну и, слава Богу, появилась возможность не видеть некоторое время ни вечно мутных вод Амударьи, ни синих – Аральского моря.
Правительство пришло к выводу, что на Аральском море требуется создать флотилию. Эффективность морской поддержки сухопутным войскам была всем очевидна. Бутаков получил приказ ехать в Англию для заказа железных пароходов, плавучего понтонного дока и барж. Из Англии его направили в Соединённые Штаты. По результатам своей командировки он опубликовал в «Морском Сборнике» статью о пароходах с небольшой осадкой, у которых колесо находилось в кормовой части.
Задумаешься, что было легче и дешевле: организовать производство пароходов, скажем, на Воткинском заводе или везти их из заморских стран? Но, как сказал великий грузинский поэт: «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны». Перевозка обошлась в солидную копеечку. Если бы это происходило в наше время, то все участники и посредники такого оборонного заказа просто обогатились бы. Впрочем, воровали и в те времена. Разница в масштабах. Но, несмотря на то, что пароходики стали, буквально, золотыми для казны, на благосостоянии Алексея Бутакова это никак не отразилось: не был Алексей Иванович казнокрадом.
Доставка, заказанных судов стоила ему огромной нервотрёпки. Разобранные пароходы сплавили по Волге до Казани, а затем перегрузили их на телеги и верблюдов и потащились по грязи в степях, раскисших от небывалых в тех краях проливных дождей. Дорог не было, имелись только направления. Стояла поздняя осень и скоро ливни сменились морозами и метелями. С Алексеем Ивановичем находилась и Ольга Николаевна. Всё-таки лихие жёны были у морских офицеров! Чего им только не доводилось испытать. Да, «есть женщины в русских селеньях…».
Зима началась очень рано. 30 сентября был буран при 8 градусах мороза. Шесть тысяч пудов железа перегрузили с телег на сани. Все части пароходов доставили в Оренбург благополучно, а вот личные вещи Бутаковых остались в степи, занесённые снегом. Кое-что всё же потом удалось спасти. Новый командующий Оренбургским отдельным корпусом генерал Александр Безак и его жена приняли Бутаковых очень тепло. Они хорошо понимали, чего стоило такое путешествие. После короткого отдыха Бутаков получил от генерала задание произвести опись Сырдарьи и супруги отправились дальше, в форт № 1, на Аральское море. Добрая жена Безака на дорогу снабдила Бутаковых «великолепнейшей кулебякой и колоссальным ростбифом».
В домишке, где они поселились в форте, Ольга Николаевна постаралась создать уют. Если муж в пути переживал за железо, которое доставлял на Арал, то жена умудрилась благополучно довезти до места назначения обои, купленные в Петербурге, и теперь их жилище выглядело «очень мило». Привезли они и книги, которые помогали коротать время до начала навигации. «…Что касается до живой беседы, - писал Алексей брату Григорию, - эта роскошь здесь неизвестная и выпадающая на нашу долю случайно, очень и очень редко». Появление каждого нового человека было событием для обитателей форта. «Мы отрезаны от остального человечества и знаем новости только из газет»,- сетовал он в письме брату Григорию.
В 1862 два парохода «Арал» и «Сырдарья» под его руководством спустили на воду Аральского моря, а в следующем году завершили сборку понтонного дока. Бутаков исследовал Сырдарью на участке протяжённостью в 1500 вёрст от устья реки. Несведущий человек может подумать: «Эка невидаль - плавать по реке. Вот два берега и плыви между ними». На самом деле речная навигация – вещь исключительно сложная, особенно на таких реках, как Амударья и Сырдарья. Но если бы речь шла только о плавании на незнакомой бурной реке! Вся служба Алексея Ивановича в тех краях прошла в период постоянных боевых действий русских войск, ожесточённых схваток с мусульманами, участвовавшими в газавате, «священной войне» против иноверцев. Поэтому плавание вглубь территории, не контролируемой русскими войсками, было более, чем рискованным.
В августе 1863 года командиру отдельного Оренбургского корпуса пришёл приказ: откомандировать капитана 1-го ранга Алексея Бутакова для продолжения службы на Балтийском флоте. Почти шестнадцать лет провёл Алексей Иванович в Средней Азии на окраине империи, способствуя продвижению России на юг. Его однокашник, Николай Краббе, к тому времени уже три года управлял Морским министерством, сделав невероятную карьеру, находясь постоянно рядом с высшими начальниками в Петербурге. При этом он не совершил ни дальних плаваний, ни великих военных подвигов. Не отрицая того, что Краббе был очень умным человеком, скажем, что и Алексей Иванович был не глупее, к тому же, образованней, начитанней, да и насмотрелся на службе такого, что морскому министру не снилось. А вот, поди же ты, проторчал всю службу на маленьких судёнышках в адских условиях в тех местах, из которых посылать дальше уж некуда. Тарас Шевченко так отозвался об Аральском море: «…плавал по нему два лета. Господи, какое мерзкое! Даже вспоминать противно, не то что рассказывать добрым людям».
А Бутаков проплавал по нему пятнадцать лет!
Было бы заблуждением представлять Алексея Ивановича заурядным службистом. Он, во-первых, придерживался весьма либеральных взглядов, хотя и не очень их афишировал. С юности и до конца жизни Бутаков активно интересовался политической жизнью страны. В шестидесятых годах, когда забурлили российские университеты, он считал большой ошибкой назначение министром просвещения адмирала Ефимия Путятина. «Плоха надежда на святого Ефима»,- писал Алексей Иванович брату Григорию, намекая на чрезмерную религиозность заслуженного моряка, оказавшегося не на месте. При огромной загрузке на службе в крае, где даже самые простые вещи казались неразрешимой проблемой, Алексей Бутаков умудрялся заниматься научными исследованиями. Но это уже отдельная тема для разговора.
В столице Бутакова обласкали. По представлению Краббе 19 апреля 1864 года его назначили исправляющим должность начальника штаба практической эскадры, которая состояла из броненосных судов. Ему присвоили звание контр-адмирала с назначением в свиту царя и дали особую пенсию, которая называлась аренда, в 1500 рублей, сроком на двенадцать лет. Казалось, что вот, наконец-то по достоинству оценили, и начинётся настоящая служба, по уму и по способностям. Но, увы, здоровье было непоправимо подорвано постоянным напряжением физических и духовных сил, плохим питанием и отвратительной водой. Болела печень, возможностей получить гепатит за время службы там, где ни о какой санитарии даже речь не шла, было предостаточно.
На следующий год его назначили командиром отряда судов на Неве, наконец-то появилась возможность побывать у хороших врачей, немного помогли. Бутакова перевели младшим флагманом на броненосную эскадру, затем начальником шхерной эскадры из десяти мониторов. С этими первенцами русского броненосного судостроения он плавал в Стокгольм. Посыпались ордена, как юбилейные медали на наших ветеранов: шведский - Святого Олафа, итальянский – Святых Маврикия и Лазаря. На следующий год – святого Владимира 3 степени, через год – святого Станислава 1 степени. Украшали, как ёлку к Рождеству.
Но на море служить было физически невмоготу. Его перевели на берег членом артиллерийского отделения Морского технического комитета. Там, в длинных коридорах Адмиралтейства, встретил ещё одного своего однокашника, назначенного членом Морского учёного комитета, Геннадия Невельского. Тот угробил здоровье на Дальнем Востоке. Но даже в этих комитетах, где никто не надрывался от непосильного труда, ему было тяжело работать. Добросердечный Краббе любил тех, кто никак не мог быть ему конкурентом, и сначала перевёл его на должность эскадр-майора при царе, ведать царскими судами, а потом вообще освободил от обязанностей, назначив, чтобы можно было получать денежное содержание, в распоряжение главного командира Санкт-Петербургского порта.
В 1867 году от имени Лондонского географического общества за исследования Аральского моря и устья Амударьи Бутакову вручили золотую медаль общества. Чарльз Дарвин, при издании в 1868 году книги, наделавшей так много шума не только в научном мире, но и в обществе, в подтверждение своей теории упомянул сведения, полученные от Алексея Бутакова при посредничестве английского адмирала Саливана.
В январе 1869 года Алексею Ивановичу стало совсем плохо. Врачи сказали, что нужно ехать на воды в Германию, где испокон веков лечилось русское начальство. Ему разрешили заграничный отпуск, и в сопровождении жены Бутаков отправился на курорт Швальбах в Пруссию. Но пить целительные воды было уже поздно. 28 июня Алексей Бутаков скончался. Ему шёл пятьдесят четвёртый год.
Ольга Николаевна пережила мужа почти на тридцать лет. Замуж она больше не вышла. Своих детей у Алексея Ивановича и Ольги Николаевны не было. Они взяли к себе на воспитание дочь военного врача и казашки, Татьяну, оставшуюся круглой сиротой. Судьба её неизвестна.